Глава тридцать третья

С того самого дня, как Валько удалось установить связь с Филиппом Петровичем, ему, как человеку, хорошо знавшему шахты треста "Краснодонуголь", были переданы в руки все тайные нити саботажа и диверсий в районе.
Близость инженера Баракова к дирекциону, к самому Швейде, а особенно к его заместителю Фельднеру, который в отличие от своего молчаливого начальника был болтлив, обеспечивала Баракову, а через него и Валько возможность всегда быть в курсе хозяйственных начинаний администрации.
Постороннему; даже очень наблюдательному человеку трудно было бы установить связь, которая существовала между очередной встречей Баракова с Фельднером и тем, что несколько часов спустя на улицах Краснодона вдруг появлялась скромная, тихая девушка с неправильными чертами бронзового от загара лица - Оля Иванцова. В один домик скромная девушка занесет помидоры на продажу, в другой просто зайдет в гости к хозяевам, а через некоторое время странным образом рушатся все благие начинания немецкой администрации.
Оля Иванцова работала теперь как связная Валько.
Но не только о хозяйственных мероприятиях узнавал Бараков от Фельднера. В доме лейтенанта Швейде пьянствовали днями и ночами чины местной жандармерии. Все, о чем они небрежно болтали между собой, господин Фельднер так же небрежно выбалтывал Баракову.
Не одну бессонную ночь провел Филипп Петрович, обдумывая, каким путем спасти Матвея Костиевича и других заключенных в краснодонской тюрьме. Но долгое время не удавалось ему установить даже связи с тюрьмой.
Связь помог установить Иван Туркенич.
Туркенич происходил из почтенной краснодонской семьи, хорошо известной Лютикову. Глава ее, Василий Игнатьевич, старый шахтер, уже вышедший на инвалидность, и жена его, Феона Ивановна, родом из обрусевших украинцев Воронежской губернии, перекочевали в Донбасс в неурожайном двадцать первом году. Ваня тогда еще был грудным. Феона Ивановна всю дорогу несла его на руках, а старшая сестренка шла пешком, держась за материнский подол.
Они так бедствовали в пути, что приютившие их на ночь в Миллерове бездетные пожилые кооператор с женой стали упрашивать Феону Ивановну отдать младенца на воспитание. И родители было заколебались, а потом взбунтовались, поссорились, прослезились и не отдали сыночка, кровиночку.
Так они добрались до рудника Сорокина и здесь осели. Когда Ваня подрос, уже кончал школу и выступал в драматическом кружке, Василий Игнатьевич и Феона Ивановна любили рассказывать гостям, как кооператор в Миллерове хотел взять их сына и как они не отдали его.
В дни прорыва немцами Южного фронта лейтенант Туркенич, командир батареи противотанковых орудий, имея приказ стоять насмерть, отбивал атаки немецких танков в районе Калача-на-Дону до тех пор, пока все орудийные расчеты не выбыли из строя и сам он не свалился раненый. С остатками разрозненных рот и батарей он был взят в плен и, как раненый, не могущий передвигаться, был пристрелен немецким лейтенантом. Но недострелен. Вдова-казачка в две недели выходила Туркенича. И он появился дома, перебинтованный крест- накрест под сорочкой.
Иван Туркенич установил связь с тюрьмой с помощью старинных своих приятелей по школе имени Горького - Анатолия Ковалева и Васи Пирожка.
Трудно было найти друзей более разных и по физическому облику и по характеру.
Ковалев был парень чудовищной силы, приземистый, как степной дуб, медлительный и добрый до наивности. С отроческих лет он решил стать знаменитым гиревиком, хотя девушка, за которой он ухаживал, и издевалась над этим: она говорила, что в спортивном мире на высшей ступени лестницы стоят шахматисты, а гиревики на самой низшей - ниже гиревиков идут уже просто амебы. Он вел размеренный образ жизни, не пил, не курил, ходил и зимой без пальто и шапки, по утрам купался в проруби и ежедневно упражнялся в подымании тяжестей.
А Вася Пирожок был худощавый, подвижной, вспыльчивый, с черными, зверушечьими глазами, любимец и любитель девушек, драчун, и если что и интересовало его в спорте, так только бокс. Вообще он был склонен к авантюрам.
Туркенич подослал к Пирожку младшую замужнюю сестру за пластинками для патефона, и она завлекла Васю вместе с пластинками, а Вася по дружбе притащил с собой Ковалева.
К великому негодованию всех жителей Краснодона, особенно молодых людей, лично знавших Ковалева и Пирожка, их обоих вскоре увидели со свастикой на рукаве, среди "полицаев", упражнявшихся в новой своей специальности на пустыре возле парка под руководством немца - сержанта с голубоватыми погонами.
Они специализировались по охране городского порядка. На их долю выпадали дежурства в городской управе, дирекционе, районной сельскохозяйственной комендатуре, на бирже труда, на рынке, ночные обходы по участкам. Повязка "полицая" была признаком благонадежности в их общении с немецкими солдатами из жандармерии. И Васе Пирожку удалось не только узнать, где сидит Шульга, но даже проникнуть к нему в камеру и дать понять, что друзья заботятся о том, чтобы освободить его.
Освободить! Хитрость и подкуп были здесь бессильны. Освободить Матвея Костиевича и других можно было, только напав на тюрьму.
Такая операция была теперь под силу районной подпольной организации.
К этому времени организация пополнилась офицерами Красной Армии из числа раненых, лежавших в краснодонском госпитале, спасенных стараниями Сережки Тюленина, его сестры Нади и няни Луши.
С появлением Туркенича группа молодежи, созданная Филиппом Петровичем при подпольном райкоме, получила боевого руководителя - боевого в прямом значении этого слова, то есть руководителя военного.
Подобно тому как подпольный райком в случае боевых операций превращался в штаб, а руководители райкома Бараков и Лютиков становились соответственно командиром и комиссаром отряда, подобно этому они хотели построить и организацию молодежи.
Все эти дни августа Бараков и Лютиков готовили боевую дружину к нападению на тюрьму. По их поручению Иван Туркенич и Олег подбирали группу молодежи для участия в этой операции. В помощь себе Ваня и Олег привлекли Земнухова, Сережку Тюленина, Любу Шевцову и Евгения Стаховича, как человека, уже нюхнувшего пороху.
Как ни увлечена была Уля своей новой ролью и как ни понимала все значение скорейшей встречи о Олегом, она еще настолько не привыкла обманывать отца и мать и так погружена была в дела по дому, что выбралась к Олегу только на другой день после разговора с Виктором и Анатолием, уже под вечер, и не застала Олега дома.
Генерал барон фон Венцель и штаб его выехали на восток. Дядя Коля, открывший Уле дверь, сразу узнал ее, но, как ей показалось, не проявил не только радости, но даже приветливости, после того, как они столько испытали вместе и так много дней не виделись...
Бабушки Веры и Елены Николаевны не было дома. На стульях друг против друга сидели Марина и Оля Иванцова и мотали шерсть.
Увидев Улю, Марина выронила моток и с криком кинулась ей на шею.
- Улечка! Де ж ты пропала? Будь они прокляты, злыдни! - радостно говорила она с выступившими на глаза слезами. - Ось дивись, распустила жакет сыночку на костюмчик. Думаю, жакет все одно отберут, а у малого, може, не тронут!...
И она такой же скороговоркой стала перебирать в памяти их совместный путь, гибель детей на переправе, и как разорвало заведующую детским домом, и как немцы отобрали у них шелковые вещи.
Оля, держа перед собой шерсть на растопыренных, смуглых до черноты, сильных руках, с таинственным и, как показалось Уле, тревожным выражением молча смотрела перед собой немигающими глазами.
Уля не сочла возможным объяснить, зачем она пришла, - сказала только об аресте отца Виктора. Оля, не меняя положения рук, быстро взглянула на дядю Колю, а дядя Коля на нее. И Уля вдруг поняла, что дядя Коля был не неприветлив, а встревожен чем-то, чего Уля не могла знать. И смутное чувство тревоги охватило и Улю.
Оля все с тем же таинственным выражением, усмехнувшись как-то вбок, сказала, что она договорилась встретиться с сестрой Ниной у парка и они сейчас придут сюда вместе. Она сказала это, ни к кому не обращаясь, и тотчас же вышла. Марина все говорила, не подозревая того, что происходит вокруг нее.
Через некоторое время Оля вернулась с Ниной.
- Как раз о тебе вспоминали в одной компании. Хочешь, зайдем, сейчас же познакомлю? - сказала Нина без улыбки.
Она молча повела Улю через улицы и дворы, куда-то в самый центр города. Она шла, не глядя на Улю; выражение ее широко открытых карих глаз было рассеянное и свирепое.
- Нина, что случилось? - тихо спросила Уля.
- Наверно, тебе скажут сейчас. А я ничего не могу сказать.
- Ты знаешь, у Вити Петрова отца арестовали, - снова сказала Уля.
- Да? Этого надо было ждать. - Нина махнула рукой.
Они вошли в стандартный дом того же типа, что и все дома вокруг. Уля никогда не бывала здесь.
Крупный старик полулежал на широкой деревянной кровати, одетый, голова его покоилась среди взбитых подушек, видны были только линия большого лба и мясистого носа и светлые густые ресницы. Пожилая худая женщина широкой кости, желтая от загара, сидела возле кровати на стуле и шила. Две молодые красивые женщины, с крупными босыми ногами, без дела сидели на лавке у окна; они с любопытством взглянули на Улю.
Уля поздоровалась. Нина быстро провела ее в другую горницу.
В большой комнате, за столом, уставленным закусками, кружками, бутылками с водкой, сидело несколько молодых людей и одна девушка. Уля узнала Олега, Ваню Земнухова и Евгения Стаховича, который как-то, перед войной, выступал у первомайцев с докладом. Двое ребят были неизвестны ей. А девушка была Люба, "Любка-артистка", которую Уля видела у калитки ее дома в тот памятный день. Обстоятельства их встречи так ярко встали перед Улей, что она поразилась, увидев Любу здесь. Но в то же мгновение она все поняла, и поведение Любы в тот день вдруг предстало перед ней в истинном свете.
Нина ввела Улю и тотчас же вышла.
Олег встал Уле навстречу, немного смутился, поискал глазами, куда бы посадить ее, и широко улыбнулся ей. И так вдруг согрела ее эта улыбка перед тем непонятным и тревожным, что предстояло ей узнать...
Этой ночью, когда взяли отца Виктора, в городе и в районе были арестованы почти все не успевшие эвакуироваться члены партии, советские работники, люди, ведшие ту или иную общественную деятельность, многие учителя и инженеры, знатные шахтеры и кое-кто из военных, скрывавшихся в Краснодоне.
Страшная весть эта с утра распространялась по городу. Но только Филипп Петрович и Бараков знали, какой урон эта, не вызванная чьим-либо провалом, а предупредительная операция немецкой жандармерии нанесла подпольной организации. В свой "частый бредень" полиция захватила многих из тех, кто должен был участвовать в нападении на тюремную охрану.
К Олегу прибежали Оля и Нина Иванцовы. Бледность, проступившая на их бронзовых от загара, осунувшихся лицах, мгновенно передалась и ему. Со слов Ивана Кондратовича они сообщили, что ночью арестован дядя Андрей.
Та никому, кроме Кондратовича, не известная квартира, где скрывался Валько, внезапно подверглась обыску. Как потом выяснилось, искали не Валько, а мужа хозяйки, который был в эвакуации. Дело происходило на одном из малых "шанхайчиков", обыск производил Игнат Фомин и сразу опознал Валько.
По словам хозяйки, Валько при аресте держался спокойно, но, когда Фомин ударил его по лицу, Валько вспылил и сбил полицейского с ног. Тогда на Валько набросились солдаты из жандармерии.
Оставив Олю с родными, Олег и Нина побежали к Туркеничу. Во что бы то ни стало нужно было повидать Васю Пирожка или Ковалева. Но то, что узнала младшая сестра Туркенича, сбегавшая на квартиру Пирожка и Ковалева, было уже вовсе непонятно и тревожно. По словам их родителей, оба они ушли вчера из дому рано вечером. А немного попозже на квартиры к ним забегал служивший вместе с ними полицейский Фомин, который расспрашивал, где они могут быть, и очень грубил оттого, что их не застал. Потом он забегал еще раз ночью и все говорил: "Вот ужо будет им!.." Ковалев и Вася вернулись по домам перед утром, совершенно пьяные, что было тем более поразительно, что Ковалев никогда не пил. Они сказали родным, что гуляли у шинкарки, и, не обращая внимания на переданные им угрозы Фомина, завалились спать. А утром пришли полицейские и арестовали их.
Олег через Нину поставил в известность обо всем Полину Георгиевну Соколову, чтобы она при первой возможности рассказала все это Филиппу Петровичу. Они вызвали на совещание Сережку Тюленина, Любку, Ваню Земнухова и Стаховича. Совещание происходило на квартире Туркенича.
В тот момент, когда вошла Уля, между Стаховичем и Ваней шел спор, сразу захвативший Улю.
- Не понимаю, где же тут логика? - говорил Стахович. - Мы готовились освободить Остапчука, торопились, собрали оружие, мобилизовали ребят, а когда арестовали дядю Андрея и других, то есть назрела еще большая срочность и необходимость, нам предлагают ждать еще и еще...
Должно быть, авторитет Стаховича среди ребят был велик. Ваня смущенно спросил своим глуховатым баском:
- Что же ты предлагаешь?
- Я предлагаю не дальше как в ночь на послезавтра напасть на тюрьму. Если бы мы вместо того, чтобы разговаривать, начали действовать с утра, нападение можно было бы произвести этой же ночью, - сказал Стахович.
Он развил свою мысль. Уля отметила, что он сильно изменился с той поры, как она слышала его доклад на комсомольском собрании "Первомайки" перед войной. Правда, он и тогда свободно обращался с такими книжными словами, как "логика", "объективно", "проанализируем", но тогда он не держался так самоуверенно. Теперь он говорил спокойно, без жестов, прямо держа голову с свободно закинутыми светлыми волосами, положив на стол сжатые в кулаки длинные худые руки.
Предложение его, видно, поразило всех, никто не решился сразу ответить ему.
- Ты на чувства бьешь, вот что... - сказал наконец Ваня застенчиво, но очень твердым голосом. - И нечего в прятки играть. Хотя мы ни разу не говорили об этом, но я думаю, ты, как и все, достаточно хорошо понимаешь, что мы готовили ребят к такому серьезному делу не по своему личному почину. И, пока не будет новых указаний, мы не имеем права даже пальцем шевельнуть. Эдак можно не только людей не спасти, а еще и новых завалить... Не мальчики же мы в самом деле! - вдруг сказал он сердито.
- Не знаю, может быть, мне не доверяют и не говорят всего. - Стахович самолюбиво поджал губы. - Во всяком случае, я до сих пор не получал ни одной четкой, боевой директивы. Все ждем, ждем. Дождемся того, что людей действительно убьют... Если уже не убили, - жестко сказал он.
- Нам всем одинаково больно за людей, - сказал Ваня с обидой в голосе.
- Но неужели ты действительно думаешь, что у нас у самих хватило бы сил?..
- У первомайцев найдутся смелые, преданные ребята? - вдруг спросил Стахович Улю, прямо взглянув ей в глаза с покровительственным выражением.
- Да, конечно, - сказала Уля.
Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.
Олег сидел, вобрав голову в плечи, и то внимательно-серьезно переводил свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед собой, и глаза его точно пеленой подергивались.
Сережка, потупившись, молчал. Туркенич, не вмешиваясь в спор, неотрывно смотрел на Стаховича, словно изучая его.
В это время Любка подсела к Уле.
- Узнала меня? - шепотом спросила Любка. - Помнишь отца моего?
- Это при мне было... - Уля шепотом передала подробности гибели Григория Ильича.
- Ах, что только приходится переживать! - сказала Любка. - Ты знаешь, у меня к этим фашистам да полицаям такая ненависть, я бы их резала своими руками! - сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.
- Да... да... - тихо сказала Уля. - Иногда я чувствую в душе такое мстительное чувство, что даже боюсь за себя. Боюсь, что сделаю что-нибудь опрометчивое.
- Тебе Стахович нравится? - на ухо спросила ее Любка.
Уля пожала плечами.
- Знаешь, уж очень себя показывает. Но он прав. Ребят, конечно, можно найти, - сказала Любка, думая о Сергее Левашове.
- Дело ведь не только в ребятах, а кто будет нами руководить, - шепотом отвечала Уля.
И - точно она сговорилась с ним - Олег в это время сказал:
- За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело в организации. - Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше, чем обычно, и все посмотрели на него. - Ведь мы же не организация... Вот собрались и разговариваем! - сказал он с наивным выражением в глазах. - А ведь есть же партия. Как же мы можем действовать без нее, помимо нее?
- С этого и надо было начинать, а то получается, что я против партии, - сказал Стахович, и на лице его появилось одновременное выражение смущения и досады. - До сих пор мы имели дело с тобой и с Ваней Туркеничем, а не с партией. По крайней мере скажите толково, зачем вы нас созвали?
- А вот зачем, - сказал Туркенич таким тихим, спокойным голосом, что все повернулись к нему, - чтобы быть готовыми. Откуда ты знаешь, что нас действительно не призовут в эту ночь? - спросил он, в упор глядя на Стаховича.
Стахович молчал.
- Это первое. Второе, - продолжал Туркенич, - мы не знаем, что сталось с Ковалевым и Пирожком. А разве можно действовать вслепую? Я никогда не позволю себе сказать о ребятах плохое, но если они провалились? Разве можно предпринимать хоть что-нибудь, не связавшись с арестованными?
- Я в-возьму это на себя, - быстро сказал Олег. - Родня, наверно, понесет передачи, можно будет кому-нибудь записку передать - в хлебе, в посуде. Я организую это ч-через маму...
- Через маму! - фыркнул Стахович.
Олег густо покраснел.
- Немцев ты, видно, не знаешь, - презрительно сказал Стахович.
- К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам. - Олег едва сдерживал себя и избегал смотреть на Стаховича. - К-как твое мнение, Сережа?
- Лучше бы напасть, - сказал Сережка, смутившись.
- То-то и есть... Силы найдутся, не беспокойся!
Стахович сразу оживился, почувствовав поддержку.
- Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, - сказал Олег, весь красный, и встал.
В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошел Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтеках, и одна рука - на перевязи.
Вид его был так тяжел и странен, что все привстали в невольном движении к нему.
- Где тебя так? - после некоторого молчания спросил Туркенич.
- В полиции. - Пирожок стоял у двери со своими черными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.
- А Ковалев где? Наших там не видел? - спрашивали все у Пирожка.
- И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, - сказал Пирожок.
- Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, - не повышая голоса, сердито сказал Туркенич. - Где Ковалев?
- Дома... Отлеживается. А чего рассказывать? - сказал Пирожок с внезапным раздражением. - Днем, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием - пошлет нас с арестом, а к кому - не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да и думаем: "Как же это мы пойдем какого- нибудь своего человека брать? Век себе не простим!" Я и сказал Тольке: "Пойдем к Синюхе, шинкарке, напьемся и не придем, - потом так и скажем: "запили". Ну, мы подумали, подумали, - что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: продержали несколько часов, допросили, морду набили и выгнали, - сказал Пирожок в крайнем смущении.
При всей серьезности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все вместе было так по-мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущенные улыбки.
- А н-некоторые т-товарищи думают, что они способны ат-таковать немецкую жандармерию! - сильно заикаясь, сказал Олег, и в глазах его появилось беспощадное, злое выражение.
Ему было стыдно перед Лютиковым, что в первом же серьезном деле, порученном молодежи, было проявлено столько ребяческого легкомыслия, неорганизованности, недисциплинированности. Ему было стыдно перед товарищами оттого, что все они чувствовали это так же, как он. Он негодовал на Стаховича за мелкое самолюбие и тщеславие, и в то же время ему казалось, что Стахович со своим боевым опытом имел право быть недовольным тем, как Олег организовал все дело. Олегу казалось, что дело провалилось из-за его слабости, по его вине, и он был полон такого морального осуждения себя, что презирал себя еще больше, чем Стаховича.