В тот же день, когда Матвей Шульга покинул домик Осьмухиных, он направился на окраину Краснодона, называвшуюся по старинке "Голубятники", к своему другу по прежнему партизанству - Ивану Кондратовичу Гнатенко. 
Эта окраина, как и многие районы Краснодона, была уже застроена стандартными домами, но Матвей Костиевич знал, что Кондратович по- прежнему живет в принадлежащем ему маленьком деревянном домике, одном из тех старинных домиков, по которым окраина и получила название "Голубятников". 
На стук в оконце показалась в дверях похожая на цыганку, довольно еще молодая, но очень обрюзгшая и запущенная, хотя одета она была не бедно, женщина. Костиевич сказал, что он здесь проходом и ему нужен Иван Кондратович, он просит старика, если это возможно, выйти к нему на улицу поговорить. 
И тут, за этим домиком, в степи, где они спустились в низинку, чтобы не маячить на юру, под звуки отдаленной артиллерийской канонады, которая в тот день была еще слышна, состоялась встреча Матвея Шульги и Ивана Гнатенко. 
Иван Гнатенко, или запросто Кондратович, был одним из потомков тех поколений шахтеров, которые по праву могли считать себя основателями донецких рудников. И дед, и отец его, выходцы с Украины, и сам Кондратович - это были настоящие, милостью божией шахтеры-коренники, построившие Донбасс, хранители шахтерской славы и традиций, та шахтерская гвардия, о которую сломали себе зубы в Донбассе немецкие интервенты и белые в 1918-1919 годах. 
Это был тот самый Кондратович, который вместе со своим директором Андреем Валько и Григорием Ильичом Шевцовым взорвал шахту No 1- бис. 
Вот какой разговор произошел у него с Матвеем Костиевичем в этой низинке в степи, под солнцем, уже склонявшимся к вечеру. 
- Знаешь ли ты, Кондратович, зачем я прийшов до тебе? 
- Не знаю, а догадываюсь, Матвей Константинович, - печально сказал Кондратович, не глядя на Шульгу. 
Степной ветерок, врывавшийся в низинку, косо в один бок относил полы залатанной, дедовских времен куртки, висевшей, как на кресте, на высохшем теле старика. 
- Я оставлен тут для работы, як у осьмнадцатом роци, с тем и прийшов до тебе, - сказал Костиевич. 
- Вся моя жизнь - твоя, то ты знаешь, Матвей Константинович, - низким, хриплым голосом сказал Кондратович, не глядя на Шульгу. - Но я не можу принять тебя в дом, Матвей Константинович. 
То, что сказал Кондратович, было так неожиданно и невозможно, что Матвей Костиевич даже не нашелся, что ответить, и замолчал. И Кондратович тоже молчал. 
- Правильно я понял тебя, Кондратович, - ты отказываешься принять меня в дом? - вдруг перейдя на чистый русский язык, тихо спросил Шульга, боясь взглянуть на старика. 
- Я не отказываюсь, я не можу, - печально сказал старик. 
Некоторое время они разговаривали так, не глядя друг на друга. 
- Ты давал согласие? - с закипающим в сердце гневом спросил Костиевич. 
Старик опустил голову. 
- Ты же знал, на что идешь? 
Старик молчал. 
- Ты понимаешь, что ты нас вроде предал? 
- Матвей Костиевич... - страшно низко и хрипло, с угрозой, точно пролаял старик. - Не говори такого, чего нельзя поправить. 
- А чего мне бояться? - со злобой сказал Шульга и посмотрел прямо в высохшее, с редкой, будто выщипанной, прокуренной бородкой лицо Кондратовича, и воловьи глаза Шульги налились кровью. - Чего мне бояться? Страшней того, что я слышу, не може буты! 
- Обожди... - Кондратович поднял голову и костистой рукой своей с изуродованными черными ногтями взял Матвея Костиевича за локоть. - Веришь ты мне? - спросил он печально и низко, на самых страшных низах своего голоса. 
Шульга хотел что-то сказать, но старик крепко сдавил ему локоть и, глядя на него пронзительными запавшими глазами, сказал почти умоляюще: 
- Обожди... послухай... 
Теперь они смотрели прямо в глаза друг другу. 
- Я не можу принять тебя в дом, бо я своего старшего сына боюсь. Боюсь, продаст, - хриплым шепотом сказал старик, приблизив свое лицо к лицу Матвея Костиевича. - Помнишь, ты был у нас в двадцать девятом? То последний раз ты был у нас, как мы со старухой справляли двадцать пять лет нашей жизни, серебряную нашу свадьбу. Всех моих ребят ты, видно, не помнишь, да и не обязан, - усмехнулся старик, - а старшего должен помнить еще по восемнадцатому году... 
Шульга молчал. 
- Вот он у меня свихнулся, - хриплым шепотом сказал Кондратович. - Помнишь, он тогда, в двадцать девятом, уже был без руки? 
Шульга смутно помнил насупленного, медлительного, малоразговорчивого подростка, которого он видел у Кондратовича в восемнадцатом году. Но кто из окружавших Шульгу в двадцать девятом году на квартире у Кондратовича молодых людей был когда-то этим подростком, а кто из них был без руки, этого уже Шульга не помнил. Он с удивлением поймал себя на том, что он вообще плохо помнит тот вечер. Должно быть, он пошел тогда к Кондратовичу немножко по обязанности, и этот вечер затерялся среди многих схожих вечеров, проведенных так же, по обязанности, среди других людей, при других обстоятельствах. 
- Руку ему на заводе оторвало в Луганске... - Кондратович употребил старое название Ворошиловграда, и из этого Шульга понял, что это дело давнишнее. - Он до дому вернулся, на наше иждивение. Наукам учить его поздно было, да мы сразу и не додумали, а профессии сходной, по возможностям своим, он не достал - и свихнулся. Стал попивать на отцовы деньги, то есть на мои, а я его жалел. Замуж за него никто не шел, с того он еще пуще загулял. А в тридцатом свалилась на него вот эта цаца, что ты видел, обкрутила его, и пошли у них дела темные. Стала она вроде тайной шинкарки, занялись они спекуляцией и - тебе, как на духу, - не гнушаются и краденое скупать. Поначалу я его жалел, а потом стал бояться позору. Мы со старухой так и решили - будем молчать. И молчали. И перед детьми родными молчали. И молчим... Его при советской власти два раза судили, надо бы эту шкуру, да он всякий раз вину на себя. Ну, знаешь, судьи знают: я старый партизан, знатный забойщик, человек знаменитый, - один раз ему порицание, другой - условно. А он с каждым годом все злее. Веришь ты мне? Как же я могу тебя в дом принять? Он, может, чтобы ему дом достался, и нас со старухой продаст! - И Кондратович, стыдясь, отвернулся от Шульги. 
- Но как же ты, зная это, мог дать согласие? - с волнением сказал Шульга, вглядываясь в острое, как нож, лицо Кондратовича, не зная, верить ли ему или не верить, и вдруг с отчаянием ловя себя на том, что он потерял в душе всякие критерии, каким людям можно, а каким нельзя верить в тех условиях, в каких он очутился. 
- Но как же я мог отказаться, Матвей Константинович? - с тоской в голосе сказал Кондратович. - Ты же только подумай: я, Иван Гнатенко, и вдруг - отказаться. Позор-то какой! Ведь этот разговор-то когда был? Говорили так: может, и не придется, ну, а если придется, согласен? Ведь он вроде совесть мою проверял, а я бы ему вдруг про сына. Я бы вроде и сам увильнул и сына - под тюрьму. А ведь он мне сын!.. Матвей Константинович! - вдруг с предельной силой отчаяния сказал старик. - Я весь твой, на что угодно. Ты знаешь характер мой - молчок до гроба, а смерти я не боюсь. Ты мною располагай, как собой. Я тебе найду, где укрыться, я людей знаю, я верных людей найду, ты мне верь. Я ведь и тогда в райкоме так подумал: сам я на все готов, а насчет сына тут в райкоме я, как человек беспартийный, говорить не обязан - значит, совесть моя чиста... Мне главное, чтобы ты мне верил... А квартиру я тебе найду, - говорил Кондратович, не замечая того, что в голосе у него появились даже нотки заискивания. 
- Я тебе верю, - сказал Матвей Костиевич. Но он сказал не совсем правду: он верил и не верил. Он сомневался. А сказал он так потому, что это было выгоднее ему. 
Лицо старика вдруг все изменилось, он сразу размяк, опустил голову и некоторое время молча сопел. 
А Шульга стоял и смотрел на него и взвешивал все, что Кондратович сказал ему, перекладывая то одно, то другое с одной чашки весов на другую. Конечно, он знал, что Кондратович свой человек. Но Шульга не знал, как жил Кондратович целых двенадцать лет, и каких лет: когда совершались самые большие дела в стране. И то, что Кондратович укрывал своего сына от власти, укрыл его даже в самую ответственную минуту жизни и пошел на ложь в таком насущном деле, как возможность использования его квартиры в немецком подполье, - все это перевешивало чашку весов за то, что нельзя целиком довериться Кондратовичу. 
- Ты здесь пока посиди или полежи, я тебе поесть вынесу, - хриплым шепотом говорил Кондратович, - а я тут сбегаю в одно место, и все как есть наладим.Одно мгновение и Матвей Костиевич чуть было не поддался тому, что предлагал ему Кондратович, но тут же внутренний голос, который он считал не просто голосом осторожности, а голосом жизненного опыта, сказал ему, что не надо поддаваться чувству. 
- Чего ж ходить, у меня не одна квартира на примете, я найду себе место, - сказал он, - а покушать - я потерплю: хуже будет, коли та самая чертова баба да сын твой чего-нибудь такое подумают недоброе. 
- То тебе виднее, - с грустью сказал Кондратович. - А все ж ты на меня, старика, креста не клади, я тебе сгожусь. 
- То я знаю, Кондратович, - сказал Шульга, чтобы утешить старика. 
- И коли ты мне веришь, ты мне скажи, к кому ты идешь. Я тебе заодно скажу, добрый ли тот человек и стоит ли к нему идти, и буду, в случае чего, знать, где искать тебя... 
- Сказать, куда я иду, того я тебе сказать не имею права. Ты сам старый подпольщик и конспирацию знаешь, - сказал Шульга с хитрой улыбкой. - А человек, до кого я иду, то человек мне известный. 
Кондратовичу хотелось сказать: ведь вот и я человек тебе известный, а видишь, сколько оказалось неизвестного, и лучше уж тебе теперь посоветоваться со мной. Но он застыдился сказать так Матвею Костиевичу. 
- То тебе виднее, - мрачно сказал старик, окончательно поняв, что Шульга ему не верит. 
- Що ж, Кондратович, пошли! - сказал Костиевич с деланной бодростью. 
- То тебе виднее, - в задумчивости повторил старик, не глядя на Матвея Костиевича. 
Он повел было Костиевича по улице мимо своего дома. Но Шульга остановился и сказал: 
- Ты меня лучше задами выведи, не то увидит еще эта твоя... цаца. - И он усмехнулся. 
Старик было хотел сказать ему: "А коли ты знаешь конспирацию, то сам должен понимать, что тебе лучше уйти так же, как ты пришел, - кому же придет в голову, что ты приходил к старику Гнатенко по подпольному делу". Но он понимал, что ему не верят и что говорить бесполезно. И он задами вывел Матвея Костиевича на одну из соседних улиц. Там, у угольного сарайчика, они остановились. 
- Прощай, Кондратович, - сказал Шульга, и у него так защемило на сердце, легче в гроб лечь. - Я еще найду тебя. 
- То как тебе будет угодно, - сказал старик. 
И Шульга пошел по улице, а Кондратович еще некоторое время стоял у этого угольного сарайчика, глядя вслед Шульге, высохший, голенастый, в обвисшей на нем, как на кресте, старинного покроя куртке. 
Так Матвей Шульга сделал второй шаг навстречу своей гибели.